ИЗ СТАТЬИ В.ШКЛОВСКОГО «О МАСТЕРЕ ЛОЦИЙ»

Маленький город на высоком берегу реки Оки. Оку в старину русские называли поясом Богоматери. Она защищала самый центр России, самое святое, нерушимое, то, что могло вновь воссоздать разрушенное.

Много вокруг Москвы на реках и речках городков с укреплениями или с памятью об укреплениях.

За рекой Окой на береговой службе, около городка, названного Тарусой, отбивались русские от крымцов, отбивались они от Давлет-Гирея, прикрывшись гуляй-городами передвижными укреплениями.

В 1572 году крымцы перешли через Оку в трех местах, и тогда сразились наши полки под начальством Одоевского и Шереметьева.

Были и тогда у русских пушки в большом количестве. Была спокойная, терпеливая храбрость.

Когда увлеклись крымцы сабельным боем у плетней, ударил на них князь Воротынский из сотен пушек и одновременно обошли наши полки татарскую рать, и тут крымцы получили позор и поражение.

Писательские рассказы и повести связаны с легким заграждением и с тяжелыми, смысловыми ударами и с каменной кладкой точно восстановленных фактов.

Итак, там, где в Оку впадает речка, названная по башне, Таруской, жил Паустовский над береговым обрывом; лодка стояла на Таруске. Речку назвали, может быть, так потому, что она «торосила» создавала торосы на Оке.

Названия тоже «торосятся», их осмысление многослойно.

За голубой рекой синеют и зеленеют леса и поля, описанные Паустовским.

Таруса помнит его, о нем рассказывают добрые сказки.

Мне рассказывали здесь, что когда Константин Георгиевич ловил на Оке рыбу, то к нему с берега приплывал черный кот, влезал в лодку и получал от Константина рыбу.

Этот кот никогда ни к кому за рыбой не плавал, и коты в Тарусе плавать не любят.

Старые укрепления города речка Таруска с весенним разливом смыла в 1760 году.

Не смыта память о людях.

В Тарусе с любовью хранят память о Константине Паустовском, о человеке, сумевшем увидеть утро мира, когда над землей пролит новый, еще никем не тронутый воздух.

Помнит Паустовского вся страна.

В мелколесье над берегом Таруски есть узкий мысок, как будто предназначенный для нового передового укрепления или наблюдательного поста.

Там в лесу лежит тело писателя Константина Паустовского.

Эта могила памятник, созданный для хранения правды о душе человека.

Для того, чтобы человек не стыдился доброты и не боялся за нее, а знал, что доброта и красота правда, за которую надо жить и умирать, не сдаваясь.

В городок Тарусу приезжают люди; оставляют машины на краю селения.

В молодом яблоневом саду стоит дом Паустовского одноэтажный, низкий домик, состоящий из нескольких сдвинутых срубов. Дом длинен, как тело давней, довоенной любимой собаки Паустовского таксы Фунтика.

Белым дымом цветут весной яблони, пятнами золота, разрезанными черными тенями. В белом дыму роятся пчелы.

Осенью яблоки обламывают ветки.

Красива Таруса весной, летом, осенью, зимой.

Хорошо жить в добром мире. Хорошо уйти из этого мира любимым, остаться в памяти маяком Тарусой в лоции добра.

Здесь создавал он внятные узоры, и переводил читателя через пороги обыкновенного, и дарил ему настоящие, наши, разно называемые, разно пахнущие цветы.

Любили писателя люди и звери.

Любил он парчовые краски жизни.

Они есть, они были, но о них трудно рассказывать.

Паустовский красоты и труда не боялся.

Пускай же вечно живут его книги парчою правды, цветами лета; золотом осени; серебром зимы.

ИЗ СТАТЬИ АЛ. ЛЕССА «ВСЕГДА ЖИВОЙ»

Поездка с Микулиным в Тарусу.

Константин Георгиевич страдал бронхиальной астмой. Однажды он писал мне из Тарусы: «Дышу точно сквозь игольное ушко». Приступы этой изнурительной болезни бывали у Паустовского довольно часто, и лето 1958 года он почти безвыездно провел в Тарусе.

Узнав, что всемирно известный конструктор авиационных моторов академик Александр Александрович Микулин изобрел ионизатор, с помощью которого будто бы излечивается астма, я тотчас же отправился к нему и спросил, в состоянии ли он чем-нибудь помочь Паустовскому.

С удовольствием! ответил Микулин не задумываясь. Я люблю его книги и сделаю для него ионизатор специально...

О разговоре с Микулиным я написал Константину Георгиевичу, он заинтересовался моим предложением и обратился с письмом к академику.

Неделю спустя мне позвонил Александр Александрович.

Ионизатор готов, сказал он. В ближайшее воскресенье мы можем поехать к Паустовскому...

Микулин, которого я давно и хорошо знал, не был знаком с Паустовским. Но по дороге в Тарусу, сидя за рулем, он то и дело вспоминал отрывки из романов его и повестей.

В полдень мы подъехали к даче Паустовского, перестроенной из простого деревенского дома и расположенной почти на самом берегу реки Таруски при впадении ее в Оку.

В то время Константин Георгиевич писал четвертую книгу своей автобиографической повести. Работал он обычно в крохотном домике-беседке в укромном уголке сада. Здесь было прохладно и тихо. Большие открытые окна с легкими занавесками, скромная обстановка диван, письменный стол, на нем пишущая машинка, рукописи, письма все это сразу настраивало на рабочий лад.

Когда Паустовский узнал о нашем приезде, он поспешил навстречу. Загорелый, в белой рубашке с короткими рукавами и в серо-зеленых хлопчатобумажных брюках, Константин Георгиевич быстро сумел создать атмосферу радушия, простоты, гостеприимства.

Микулин подарил Паустовскому ионизатор, подробно объяснил, как им пользоваться, и продемонстрировал приемы дыхания с его помощью. Импровизированная лекция Микулина заинтересовала Константина Георгиевича, и он слушал ее, как мне показалось, с большим вниманием.

За обедом Паустовский и Микулин много говорили, шутили, смеялись. Оказалось, что они учились в одной гимназии в Киеве и теперь с удовольствием вспоминали своих преподавателей и далекие гимназические годы. В тот день Константин Георгиевич чувствовал себя, очевидно, хорошо и был оживлен, весел, остроумен. Он с увлечением говорил о Бабеле, о недавнем путешествии на теплоходе «Победа» вокруг Европы, не многие знают, что Паустовский был изумительным рассказчиком, и, слушая его истории о старой Одессе и одесситах с их неповторимыми выражениями и специфическими интонациями, мы смеялись до слез.

Через два месяца, 21 августа 1958 года, я получил письмо от Паустовского.

Он писал:

«Не знаете ли Вы, где сейчас Микулин? Я хочу ему написать. Боюсь пока окончательно утверждать, но после ионизатора мне стало настолько легче, что я уже хожу, гребу на Оке и даже ловлю рыбу. Приступы стали реже и слабее. В общем, я постепенно оживаю....»

Впечатления заграничной поездки

В Тарусе, на Оке.

...Таяло. Всю лощину заволок туман, и мост как бы покачивался в воде.

И солнце слепило.

Настоящее солнце. Настоящая весна.

Все вокруг только настоящее.

Константин Георгиевич, разбирая путеводители, книги, проспекты и каталоги с репродукциями, с увлечением рассказывал о своей поездке во Францию. Помолодевший, с прорывающимся чувством удовлетворения, он показал мне с таинственным видом сувенир набор рыбацких принадлежностей. Он выдавил из тюбика вязкую жидкость. Жидкость сразу затвердела.

Наживка эта. Искусственная. Прямо живой мотыль! все удивлялся он с мальчишеским восторгом.

Путешествие вокруг Европы на теплоходе «Победа» все никак не оставляет Паустовского. Для него это путешествие сон, ставший явью. Явью возвратившейся молодости. Наконец-то ему удалось осуществить мечту детства.

Обветренный, с морским на лице красноватым загаром, с выглядывающей в распахнутом вороте полосатой тельняшке рассказывал:

В Неаполе стояли. Я вышел на набережную размяться. Взял с собой лаковую матрешку. Смотрю, мальчишки мяч гоняют. И так они были увлечены игрой, что вокруг ничего не замечали. Один мальчик, подвижный... юла прямо... Наткнулся на меня, чуть не сбил меня с ног. Я подозвал его и показал матрешку. Ребятишки облепили меня, и я, предвкушая взрыв ликования, отвинтил матрешке голову. Столпились возле нас и взрослые. Подошел и медлительный полицейский. И все заинтересовались, принимая меня за фокусника. Я и у второй матрешки открутил голову. Крик восторга и ликования. Выглянула голова третьей, самой крохотной матрешки.

Я сложил одну матрешку в другую и отдал эту игрушку мальчику, чуть не сбившему меня с ног. Он подпрыгнул и, прижав матрешку к груди, побежал к дому. Побежал удивлять кого-то еще и еще.

«А, синьор русс!» сказал полицейский с упреком.Я почувствовал, что промах какой-то невольно допустил.

Полицейский сказал:«Ах, синьор русс, вы могли бы осчастливить сразу трех человек».

Раздался выстрел. Мы выбежали во двор. Возле конуры лежал Тобик с поджатыми лапами. Он был мертв. Калитка была запертой. Кто-то со стороны речки Таруски выломил доску в заборе, просунул в щель ствол ружья. За что? Тобик всегда при встрече норовил каждого лизнуть.

Паустовский сразу обмяк, сгорбился. Близоруко жмурясь, он глядел вокруг, недоумевая и в то же самое время негодуя.

Негодует и в то же самое время недоумевает.

Внизу, за оградой, вдруг слышно стало особенно громко зазвенела речка Таруска в какой-то вдруг отдельности ото всего леса, Оки, луга.

Все стало вдруг в отдельности друг от друга.

На другой день Паустовским рассказывал:

Стояли мы в Неаполе...

Он позабыл, что только вчера он уже поведал нам о Неаполе.

Теперь он рассказывал глухим голосом, мял в руке неприкуренную папиросу, говорил без воодушевления, которое в нем обычно пробуждало краски, восстанавливало переживания, закрепляло пережитое, останавливая бег времени. Рассказывал уже не для того, чтобы закрепить в памяти-отборе что-то существенное из хаоса увиденного, пережитого, а потому только сейчас не молчал, что в доме были гости. Гостей как-то нужно было занять, чтобы вместе с ними и самому отвлечься.

Последний семинар

Кто-то сказал: «Как медленно тянутся дни и как быстро проходят годы». Да, казалось, что в Тарусе и на этот раз ничего не изменилось.

И в этот приезд все оставалось на своих местах: солнце, небо, лес, и овраг, и мост, и Ока. Как прежде, шумела речка Таруска, ускорявшая бег, здесь, возле дома Паустовского, речка скатывалась в Оку. Струи, разбиваясь о камни, крутятся, свертываясь в пену. Только яблони разрослись, заглядывают ветками в окна. И цветы уже подобрались к самой террасе.

А так все как прежде... Солнце зашло за черту леса, и картофельное поле заболачивалось речным туманом, и Таруска здесь только угадывалась по густоте тумана в ложбине. Дальше, если идти по тропе вдоль берега, Ильинский омут. А с правой стороны, над Окой, еще было светло остывало небо с остановившимися розовыми тучками.

На Оке зажглись фарватерные огни.

Паустовский вдруг разрушил затянувшуюся паузу наступающего медленно вечера.

Да, сказал он. Нужно... Можно... Можно и заставлять себя видеть, как в первый раз. И не принуждая себя можно видеть все вокруг, как в последний раз. При таком взгляде на жизнь всегда все узнаешь глубже и осмысленней.

Он не раз говорил на семинаре в институте, утверждал и своими произведениями: воспринимайте вещи так, как будто бы вы видите их впервые.

Что он подразумевал, сказав «в последний раз», в своем действительном значении приоткрылось мне в рассказе «Ильинский омут» в этом гимне родной земле. Здесь он уже начал прощаться.

...Быстрые годы застопорились в своем движении, зато стали обрываться дни.

Но это видишь, когда уже оглядываешься.

ИЗ СТАТЬИ Ю. КАЗАКОВА «ПОЕДЕМТЕ В ЛАПШЕНЬГУ»

Лето 1961 года было для Паустовского счастливо. Болезнь как-то отступила, редко напоминала о себе, погода стояла все время хорошая, жаркая, и Паустовский махнул рукой на режим, на свое положение больного, начал курить, каждый день ездил на рыбалку, все время был на народе, был постоянно весел и по утрам хорошо работал.

А народу перебывало у него в то лето великое множество: приезжали авторы, привозили стихи, рассказы, то приступала, то откладывалась поездка в Италию, на съезд Европейского сообщества писателей, постоянно приезжали журналисты, всех

надо было принять и со всеми поговорить.

В такое время рыбалка становилась просто необходимым отдыхом для Паустовского. Часа в два мы с писателем Бориcoм Балтером обычно сходились на берегу, вытаскивали из сторожки бакенщика мотор, устанавливали на лодке. Бакенщик Коля тащил бензин. Минут через пять подходил Паустовский. Одышка его мучила. Он пристраивался где-нибудь тут же, стыдливо доставал стеклянную штуку с резиновой грушей и несколько секунд дышал каким-то составом. Отдышавшись, он подходил к лодке, и начинался разговор о моторе. Бакенщик Коля относился к мотору мистически.

Это вам, Константин Георгиевич, не что-нибудь! заикаясь, кричал он. Это вам мотор, так? Агрегат. Так? Его понимать надо, а не просто дернул, сел и не поехал...

После глубокомысленных разговоров о моторе лезем в лодку. Коля с берега еще раз клянется, что мотор как часы!

Едем обычно в сторону Егнышевки, Марфина на тот случай, чтобы легче потом было грести вниз по течению, когда мотор сломается. Паустовский с удочками, в простых штанах, в сандалиях, загорелый доволен беспредельно. Балтер уступает ему место на руле. Паустовский газует, щурится от ветра. Видит он плохо, и Балтер по временам кричит ему:

Прямо по носу бакен! Правее! Левее!

Исполнять команды для Константина Георгиевича наслаждение. Лодка казанка идет быстро, ветер теплый, солнце сильно светит, река сверкает, а высоко в небе рассеянно стоят редкие облачка. Прелестная Ока в этих местах, прелестны ее мягкие плесы, мягкие холмы кругом, леса, подходящие к самой воде, сочно-зеленые берега, и бронза сосновых стволов, и беспрестанно открывающиеся новые и новые дали.

Где-нибудь между Велегожем и Егнышевкой мотор обычно глохнет, и мы пристаем к берегу. Балтер, чертыхаясь, возится с мотором, я купаюсь, Паустовский в стороне ловит рыбу. Потом гребем вниз. Я на веслах, весла железные, короткие, неудобные, мотор на корме задран и безмолвен. Паустовский с Балтером загорают. Иногда Паустовский смущенно предлагает:

Давайте, Юра, я погребу...

У Велегожа мы с Паустовским выходим, идем на пристань ждать попутного катера. Балтер остается с лодкой. Вокруг него уже несколько специалистов ожесточенно обсуждают мотор.

И так почти каждый день.

Мы сошлись однажды втроем Паустовский, Балтер и я на площади в Тарусе, чтобы ехать на рыбалку, и только собрались идти на берег, к избушке бакенщика, как нас обогнала серая машина.

Вон машина Рихтера, тут же сказал Балтер. Да? Паустовский близоруко прищурился вслед машине и вдруг тихо засмеялся, опустив глаза и покашливая.А вы знаете, Юра, что Рихтер здесь, у нас, дом себе строит? Замок! И машину себе специально купил в Америке, чтобы туда ездить...

Вездеход, уточнил Балтер.

А что! Паустовский оживился необычайно. А что вы думаете! Туда ведь к нему только на вездеходе и ездить, иначе не проедешь. Вы знаете, ведь он сначала привез рояль в избушку бакенщика, так и жил рояль и больше ничего...

И опять засмеялся. Было видно, что такая жизнь в сторожке и мысль, что Рихтер решил поселиться и строился тогда на Оке под Тарусой, очень правились ему.

Места между Тарусой и Алексином открыты давно. В разное время жили тут Чехов и Пастернак, Заболоцкий и Бальмонт, А. Толстой, играл Игумнов, десятками наезжали художники на этюды, поленовская семья устраивала спектакли в Тарусе. Ираклий Андроников жил, вез вещи из Серпухова на телеге и потерял пушкинскую трость. Хотел пощеголять в Тарусе и чуть с ума не сошел. Потом трость нашли...

Я еще застал вымирающее уже поколение старых интеллигентов, верных Тарусе десятилетиями, верных до гроба, умерла Цветаева, умерла Надежда Васильевна Крандиевская, умер сын ее, скульптор Файдыш-Крандиевский, умер врач Мелентьев, у которого в доме двадцать лет подряд звучала музыка.

Но если раньше Тарусу знали и любили сотни людей, то Паустовский создал Тарусе всесоюзную славу, и Таруса избрала его своим почетным гражданином.

Своими ушами слышал я, как в автобусе, который встряхивало на выбоинах в асфальтовом шоссе, разглагольствовал подвыпивший тарусянин.

Во! Видал? говорил он, валясь на кого-то после очередного толчка. Паустовский два мильона на дорогу пожертвовал, так? Построили шоссе. А теперь? Одни ямы... Еще, значит, два мильона давай!

Нет, не давал Константин Георгиевич миллионов на дорогу.

Но благоустраиваться Таруса стала после статей Паустовского.

Популярность тарусянина Паустовского была велика. К нему в гости пытались водить даже экскурсии. Владимир Кобликов, калужский писатель, рассказывал, что выходит будто бы однажды Константин Георгиевич из бани, идет себе потихоньку с чемоданчиком, вдруг обращаются к нему приезжие люди, по виду не особенно образованные, и спрашивают: «Скажите, а где тут могила Паустовского?» И что будто бы страшно понравился Константину Георгиевичу этот вопрос, и он потом любил рассказывать об этом случае.

Могила Паустовского теперь действительно в Тарусе. Над рекой Таруской. Недалеко от Ильинского омута.

ИЗ СТАТЬИ Б. АКСЕНОВА «ВСТРЕЧИ С ПАУСТОВСКИМ»

Летом 1955 года Константин Георгиевич Паустовский купил полдомика в Тарусе, на берегу живописной речки.

Большинство тарусян к этому событию отнеслось радушно, со всем гостеприимством. «Ну что ж, говорили они, Таруса писателей и журналистов любит и привечает. Места хватит, Добро пожаловать!»

Парамоныч, бывший учитель, пенсионер, завзятый рыболов и книголюб, держал меня за пуговицу пиджака и убеждал:

Вы только поймите, кто к нам приезжает! Па-ус-тов-ский Константин Георгиевич! Это не только большой писатель, а и большой человек Он, несомненно, много сделает для Тарусы хорошего.

Между прочим, эти его слова оказались до какой-то степени пророческими. После статьи Паустовского в газете «Правда» - «Письмо из Тарусы» - город распростился с движком - пыхтелкой, который давал свет по мере сил и возможности, появились электроэнергия от высоковольтной линии, водопровод и была асфальтирована дорога Таруса Серпухов.

Зная, что Паустовский частенько появляется на берегу Таруски, иногда даже с удочкой, я четыре дня, в разное время, «стерег» его, рассчитывая на встречу.

Не повезло, не вышло.

Наконец, на мое счастье, повод для знакомства нашелся. Руководители города попросили меня организовать встречу Паустовского с населением. Обрадованный, я обдумал несколько вариантов предстоящего разговора и пошел.

На веранде меня любезно встретила красивая моложавая женщина. Она держалась с большим достоинством, но просто. Я догадался, что это жена Паустовского. Познакомились. Узнав, что я хочу видеть Константина Георгиевича, Татьяна Алексеевна несколько секунд внимательно, изучающе смотрела на меня. Видимо, я внушил ей доверие. Она подошла к двери, ведущей в комнаты, и позвала:

Костя, к тебе пришли.

Вышел человек среднего роста, слегка сутулый, но, как говорят, крепко сбитый. Одет скромно. В очках. Весь какой-то очень простой. Уютный какой-то.

Внимательный, пристальный взгляд слегка прищуренных глаз, приветливая улыбка, теплое рукопожатие и мы знакомы.

Пригласил в кабинет. Маленькая комната с окном в сад. Письменный стол, несколько стульев, этажерка с книгами, пишущая машинка. Присели. Паустовский, улыбаясь с лукавинкой, внимательно смотрит на меня и, как человек тактичный, терпеливо ждет, когда я заговорю. Я тоже улыбаюсь, смотрю на него и думаю: «С чего начать?» Все подготовленные слова вылетели из головы начисто.

Константин Георгиевич, видимо, понял мое состояние. Спросил, курю ли я, и предложил папиросы. Пока закуривали, я взглянул на его профиль и почему-то вспомнил, что его бабушка или прабабушка была турчанка. Наконец я пришел в себя и сказал:

Позвольте прямо к делу. Я к вам от имени руководства города и жителей Тарусы. Не найдете ли вы возможным выступить перед населением города в Доме культуры?

Паустовский охотно согласился, но просил недели две повременить, сославшись на занятость и на необходимость какой-то поездки. У меня отлегло от сердца: дело сделано!

Я поблагодарил, просил день встречи назначить, когда ему будет удобно, и, осмелев, в шутку сказал:

- Уверен, что вы теперь в Тарусе будете бывать часто: теперь вы уже настоящий тарусянин.

Это каким же образом? улыбаясь, спросил Паустовский.

Вот в Астрахани, продолжал я, так говорят: кто съел голову жареного сазана, тот уже настоящий астраханец, и надолго. А о Тарусе тоже можно сказать: кто хоть раз увидел ее красоты, тот уже настоящий тарусянин, и тоже надолго.

Константин Георгиевич несколько удивленно посмотрел на меня и сказал:

Да, да, это очень верно! Подумав, добавил: Хорошо сказано.

Дальше разговор зашел о нуждах города и перспективах его благоустройства.

Такая жемчужина, как Таруса, требует и хорошей оправы. Обаятельная она.

Несколько подумав, Константин Георгиевич стал рассказывать о первых своих впечатлениях, о первом своем знакомстве с Тарусой. Говорил он очень увлекательно, не спеша, тихим голосом с довольно сильной хрипотцой. Как он говорил передать трудно. Я не берусь. Я только слушал. Слушал и думал: так уметь видеть и чувствовать красоту большое счастье.

Да, он умел находить большое в малом и значительное в незаметном.

Константин Георгиевич немного помолчал, улыбнулся какой-то своей мысли, посмотрел в окно, закурил новую папиросу и, сделав несколько затяжек, спросил меня:

А вы, простите за любопытство, коренной тарусянин?

Нет, я коренной москвич, а в Тарусу попал по рекомендации врачей. У меня сердце больное. Кроме того, как, вероятно, и вы, приехал на разведку и влюбился в здешние красоты. Еще Ока соблазнила. Я ведь из великого племени рыболовов.

Вот как! Стало быть, у нас с вами две общие склонности к больному сердцу и к рыбной ловле, пошутил Паустовский, и начался рыбацкий разговор.

Я почувствовал себя «на коне». Мы, так сказать, говорили на равных.

Однажды, желая вывести его из этого задумчивого состояния, я сказал:

А ведь это моя любимая скамейка. Вот уже много лет почти каждый день, а иногда и не один раз в день я любуюсь отсюда заокскими далями, и всякий раз они не те, что были вчера. Всякий раз они новые.

Величие природы в том и состоит, ответил Паустовский, что ее вечная красота непрерывно обновляется. Чья это мысль, не помню, но мысль верная.

Подумав, он продолжал:

Существует мнение, что по картинам художника, по работам скульптора, поэта, писателя можно определить его характер и даже внешность. Частично это, может быть, и так. А вот попробуйте этот метод применить к Бунину. Не получится. Только что мы слышали его стихи. Сколько в них темперамента, страсти, молодости. Разве можно поверить, что их писал глубокий старик, больной, желчный, с невыносимым характером? Злющий старик. Так любить жизнь в его годы и с его плохим здоровьем редко кому дано.

Долго сидели молча и смотрели, как вечерний туман смывает краски с дальних берегов. С реки пахнуло свежестью. Константин Георгиевич встал, расправил плечи и сказал:

А воздух, воздух-то какой! Как говорят южане, на всю жизнь надышаться можно. Собирая свои рыболовные принадлежности, добавил: Я теперь долго буду в Тарусе. Непременно заходите.

Спасибо, но неловко отрывать вас от работы. Вы же всегда заняты.

А вы заходите, вот я и отдохну немножко. Я поблагодарил и обещал непременно зайти.

Я застал Паустовского в саду. Он любовался флоксами.

Очень хорошо, что вы зашли! Во-первых, рад вас видеть, во-вторых, вместе полюбуемся цветами, и, в-третьих, я давно не курил, а вы мне составите компанию. «Прибой» курите?

Это мои излюбленные.

Как говорят тарусяне, «угощайтесь». И он протянул мне портсигар. К флоксам я неравнодушен, продолжал Паустовский, любовно оглаживая шапку цветка. Скромное, но щедрое растение. Какое разнообразие цветов и оттенков! Какой приятный, чуть уловимый аромат! Не требует особого ухода, великолепно переносит зиму и быстро разрастается. Флоксами может наслаждаться даже самый ленивый хозяин, пошутил он.

Константин Георгиевич, робко сказал я, а гладиолус? Какая строгость линий, какая стройность! Правда, аромат отсутствует, но архитектура! Гамма цветов и оттенков удивительная. А пион? Этот и архитектурой, и ароматом взял. Вот ухода за ним много, это верно. Эти цветы не для ленивых.

Пожав мой локоть, Паустовский сказал:

Э-э, да я чую, вы любите и умеете ценить цветы!

Все цветы хороши, заметил я. От скромной полевой ромашки до гладиолуса. Ведь цветы помогают нам понимать прекрасное.

Ну, а как ваше здоровье? спросил Константин Георгиевич.

Благодарю вас, в полном соответствии с годами, пошутил я.

Ну, идемте, сказал Константин Георгиевич, покажу наше жилище.

Деревянная лестница вела вниз, в подвал. В нем была оборудована довольно просторная и удобная кухня. Оттуда, тоже по деревянной лестнице, но вверх, мы попали в большую светлую гостиную. Прямо коридор и три небольшие комнаты, слева кабинет писателя. Просторно и светло. Бревенчатые, аккуратно рубленные, проконопаченные стены, отлично видна работа настоящего мастера. Никакой покраски. Запах свежего дерева.

На стене только одна фотография в очень скромной рамке: заснеженная улица провинциального городка; в меховой шапке, с поднятым воротником, глубоко засунув в карманы руки, идет Антон Павлович...

Я очень люблю этого Чехова, признался Паустовский. Уж очень он здесь простой, обыкновенный и чем-то озабоченный. Мне кажется, что он спешит к больному... А как вы думаете, что это такое? Константин Георгиевич показал мне небольшой стеклянный сосуд, напоминающий плошку с крышкой. Размер сосуда в диаметре примерно пятнадцать сантиметров. Внутри сосуда какая-то мудреная конструкция, а от нее выведен наружу электрошнур со штепсельной вилкой на конце. Это домашний ионизатор. Паустовский включил прибор в сеть, и в нем засверкали маленькие молнии. А вот теперь нагнитесь над этой трубкой и вдыхайте, предложил Паустовский.

Я последовал его указанию. Ощущение было очень приятным.

Сразу дышать стало легче, правда? Через несколько минут вся комната наполнится ионизированным воздухом. Здорово придумано, а? Его подарил мне сам изобретатель. Это первый экземпляр, им самим сделанный. Милейший человек! Узнал, что у меня астма, и сам лично привез мне этот подарок. Очень трогательно, не правда ли? Я теперь в кабинете, как в сосновом лесу после грозы. Работай и дыши всласть. Как говорят в Одессе: «Хапай свежий воздух целыми пригоршнями и дыши себе на доброе здоровье!»

На письменном столе, за которым мы сидели, стояла деревянная вазочка, полная различных поплавков из гусиных перьев. Я не вытерпел и спросил, что это за коллекция.

Это, видите ли, моя слабость. Я очень люблю поплавки из гусиных перьев и, путешествуя, в каждом городе, где бы я ни был, обязательно покупаю такой поплавок. Если о каждом из них рассказывать, это целая история.

Константин Георгиевич встал, взял с полки одну из своих книг, сделал на ней надпись и протянул мне.

Я был очень обрадован и поблагодарил писателя. Стали прощаться.

Дома я раскрыл подаренную книгу. На первом листе был автограф писателя:

«Дорогому Борису Прохоровичу в знак общей склонности к рыбной ловле, по-дружески. 9 сентября 1958 года».

Книга эта мне особенно дорога потому, что я никогда не просил у писателя автографа.

Паустовский и галерея

В 1963 году я принимал посильное участие в организации на общественных началах картинной галереи в Тарусе.

Помню, трудимся мы с учениками старших классов над созданием первой экспозиции. Крепим на стене портрет писательницы Федорченко в большой и тяжелой раме. Вдруг слышу за спиной: «Хороший портрет! Отличная пастель!» Оборачиваюсь. Передо мной Константин Георгиевич. Знакомая приветливая улыбка и прищур глаз с лукавинкой.

Я вам не помешаю? спрашивает.

Как положено, обмен любезностями, рукопожатия. --- Давно собирался, да все недосуг, и на подъем стал тяжеловат. А как ваше здоровье?

Благодарю вас. Как всегда, трояко, пошутил я. Недоумевающий взгляд писателя.

Это как «трояко»?

А так, отвечаю. По ровному месту сносно, с горы хорошо, а в гору совсем скверно.

Ах, вот что! Это вы верно. Я тоже к горам и лестницам стал терять всякую симпатию, И, пожимая плечами, добавил: Ничего не поделаешь, надо привыкать, годы... И, глядя на портрет: Я хорошо знал Софью Захаровну, продолжал он. В 1915 году, в первую мировую, оба мы работали в одном санитарном поезде. Я санитаром, она сестрой. Энергичная, любознательная была женщина. Бывало, в свободную минуту записывала разговоры раненых о войне, о деревне, сказки, байки разные. А потом обработала материал и опубликовала. Появилась книжка «Народ на войне». Горький очень хвалил эту книжку. И, любуясь портретом, добавил: Очень она здесь похожа. Гордая, властная была женщина.

Как только Паустовский появился в галерее да еще начал рассказывать о Федорченко, все мои помощники ребята сгрудились вокруг него, а когда писатель пошел знакомиться с экспозицией, двинулись за ним.

Несомненно, Константин Георгиевич бывал в лучших музеях мира, и тем не менее к маленькой тарусской картинной галерее он отнесся с большим интересом и вниманием. Окруженный любознательной молодежью, он сам, вероятно, не заметил, как увлекся и превратился в экскурсовода. Много интересного рассказал писатель ребятам и закончил словами:

Берегите галерею, умножайте ее сокровища, помните, что искусство создает хороших людей, формирует вашу духовную жизнь.

Присел отдохнуть. Я разложил перед ним на столе несколько старинных миниатюр и фотографий. Рассматривая каждую, он брал их очень осторожно, бережно. У него были маленькие руки, выразительные, ласковые, заботливые. До мельчайших подробностей интересовался писатель историей возникновений галереи.

На столе лежала ученическая тетрадь для отзывов, хорошей книги мы тогда еще не имели. Попросить Паустовского написать отзыв я счел неудобным. Тетрадь лежала вне поля его зрения. Я как бы случайно подвинул ее так, чтобы она попала ему на глаза. Паустовский раскусил мой замысел. Прикрыл тетрадь ладонью, улыбнулся, утвердительно кивнул головой и сказал:

Напишу, непременно напишу.

Я был сконфужен. Он сильно, затяжно закашлялся, потом снял очки, вытер слезы, отдышался и написал:

«Картинная галерея в Тарусе одно из редких (к сожалению) явлений в нашей культурной жизни. Она возникла на чистом энтузиазме нескольких тарусян. Они заслуживают нашей благодарности за свой бескорыстный и благородный труд.

После открытия галереи Таруса оправдала свое название «города художников и нашего Барбизона».

Я. поздравляю устроителей галереи Бориса Прохоровича Аксенова, Семена Сергеевича Калекина и Арутюнова Николая Михайловича с этой культурной победой.

ИЗ СТАТЬИ ЭМ. МИНДЛИНА «ДОБРЫЙ ХУДОЖНИК»

Паустовского хоронили в Тарусе: там над рекой, в саду, стоит деревянный дом половина дома принадлежала ему. Забор упирался в середину дома, разделял его на две части: одну Паустовского, другую чужую, соседскую.

Отвесный берег зарос кустарником и деревьями. Сквозь листву светилась река.

Здесь он живал подолгу, если не уезжал за границу или на юг.

В Тарусе Паустовский полюбил Борисова-Мусатова и Цветаеву. Здесь он писал в кабинете с окном, распахнутым в сад. В кабинете не много книг, много света и воздуха. Пчелы влетали в окно и опускались на свежие строки его рукописи на столе, как на цветы. Птицы звенели на подоконнике и бесстрашно вторгались в его кабинет.

Он любил маленькую цветаевскую Тарусу. И Таруса любила его.

Сначала с Паустовским прощалась Москва, потом его повезли в Тарусу.

Мы ехали уже больше двух часов. За Серпуховом дорога была ужасной. Водитель гнал, как только мог. Навстречу попадались машины, прохожие. Шагинян велела каждый раз останавливаться, спрашивала встречных: не видали ли, не провозили по пути в Тарусу гроб Паустовского?

Встречные ничего не видали. Похоронная процессия по пути не встречалась. Ответы их не успокаивали еще больше встревоживали ее.

Приближалась Таруса.

Но что это? За два-три километра от городка по обеим сторонам немощеной дороги стояли люди много людей с венками, букетами цветов, садовых и полевых, с сосновыми веточками в руках.

Останавливаем машину, спрашиваем:

Процессия проезжала? Гроб Паустовского провозили?

Нет еще. Видите, ждем.

Это город Таруса вышел на шоссе встречать своего почетного гражданина.

Навстречу нам уже распахнулись широкие зеленые улицы маленького городка, давно уже ставшего одним из гнездовий русской культуры. На скамьях под заборами сидели старики и старухи. Все, кого ноги держали, стояли на тротуарах с цветами, с сосновыми ветками город дожидался своего Паустовского.

Траурные флаги висели на домах, над калитками. Радиорепродукторы исторгали траурную музыку, и она овевала весь город, людей, деревья, дома.

Мы проехали к домику Паустовского. Домик за забором, в тупике пыльной, немощеной, развороченной улицы, над рекой.

Перед домом уже толпился народ. Калитка была заперта. Нас впустили и заперли за нами калитку.

Я прошел в дом. Домик не дом. В первой комнате стол глаголицей, накрыт для поминок.

В кабинете не было никого. Похоже, хозяин вышел из него вот-вот вернется. И он возвратился.

Мы выбежали за ворота. Гроб уже снимали с машины, поставили на какие-то ящики посреди улицы, перед домом. Сняли крышку. Жители Тарусы подходили к гробу, клали цветы, сосновые ветки, молча кланялись, отходили, уступали место другим. Безмолвная толпа до краев заполнила широкую пыльную улицу перед домом Паустовского. Речей не было. Еще громче, чем в Москве, звучала молчаливая скорбь.

Едут! Едут! послышалось за окном.

Потом гроб подняли и понесли через ворота в сад. Ворота тотчас заперли, но, кроме фотокорреспондентов, никто и не пытался пройти в них. В саду вокруг открытого гроба остались только близкие и друзья. Подперев рукой залитую слезами щеку, у изголовья окаменела старая работница Паустовского.

Речи над могилой были коротки. Гроб опустили в могилу. Стали засыпать тарусской землей.